до последней поры не догадывался ни он, ни брат, ни она сама. С того дня, как был объявлен диагноз, и до ночного сообщения от брата прошло всего три недели.

Несколько лет назад Кирилл с женой и малолетним сыном Петей переехал жить из Москвы в Берлин. За это время с матерью он виделся всего четыре раза (собственно, каждый август он возвращался с ребёнком в Москву. Лена не поладила со свекровью с самого начала и либо оставалась в Берлине, либо отправлялась к родным в Питер. Его брат Лёша был холост и жил с мамой). В доме всё было по-прежнему. Кирилла умиротворял сложившийся за долгие годы вещественный порядок. Алгоритм постукиваний и ударов лифта по пути на седьмой этаж, скрип дверной решётки, ведущей к квартире. Запах нафталина в коридоре. Обгоняющие друг друга отметки роста на стене шкафа. Его и брата. Сигаретница в виде терема на книжной полке и неизменный отрывной календарь справа от двери в кухню. Этот мир был устойчив и неподвижен. Казалось, тяжестью всех своих предметов он как бы придерживает ход времени и отдаляет неизбежный финал. Может быть, так оно и было.

– А вам там не врут по телеку? – кричала мама из кухни, превозмогая кашель. Кирилл, прижав линейку к голове сына, делал маркером пометку на шкафу.

– Сто семь с половиной. Вымахал, – сказал Кирилл сыну и ответил громко матери: – Мам, я вообще не смотрю телевизор.

– Тогда тем более откуда ты знаешь, кто врёт, а кто нет?

– Мам, я тебя прошу, давай не будем продолжать.

– Тогда не надо наших голословно обвинять.

Петя вернулся с сыном на кухню.

– Ты с внуком раз в год видишься. У нас что, нет более интересных тем для разговора?

– Есть. Я с Петечкой и так два часа мультики смотрела. Правда, Петечка?

– Плавда, ба, – флегматично ответил Петя, катая любимого динозавра верхом на пластмассовой карете скорой помощи.

– Просто это мода у вас такая родную страну с грязью мешать. Ты-то ладно ещё …

– Ма-а-а-а-ам. Лену не надо только приплетать.

– Это её влияние. Она та ещё русофобка.

– Ну какая она русофобка. Ну что ты ерунду говоришь?

– Ты только поскандалить ко мне приезжаешь, да?

– Ты же сама меня провоцируешь. В Германии вообще до вас всех никому дела нет. У них своих проблем по горло. Почему у вас тут такое чувство, что на вас весь свет клином сошёлся?

– О, вот это вас. Ещё скажи эта страна, ну скажи!

– Да блин. Зачем ты это делаешь?

– А Петюню вы тоже всему этому учите?

– Да чему этому?

– Ему хоть девочки нравятся?

– Ма-а-а-ам, ему четыре года! Ты в своём уме?!

– Я просто хочу, чтобы у меня внук вырос нормальным.

– Да вам тут мозги поласкают по ящику 24 часа в сутки. Мам, у тебя высшее образование, почему ты себя так не уважаешь, а? У вас полстраны по помойкам побирается. Вы живёте в нищете, вас дурят …

– У нас! Уже у нас! Да? А вас там не дурят? Впустили пять миллионов мигрантов. Они перережут вас всех.

– Я, если уж на то пошло, тоже мигрант.

– И, – тихо сказал Лёша.

– Что “и”? – спросил Кирилл.

– Ты иммигрант, – закуривая сигарету, ответил Лёша. – Мигрант – это общее определение. Эмигрант – выезжающий из страны. Иммигрант – въезжающий в страну, – заключил он, помахивая затухающей спичкой.

– Мы Европе ничего не должны. Мы веками оберегали их от варваров. Мы ни пяди чужой земли себе не забирали …

– Ага. Полякам и прибалтам это расскажи.

– Вот не надо тут.

– Ладно, хватит вам, правда, – сказал Лёша.

Лёша был старше Кирилла на два года, и внешне они были очень похожи. Когда Кирилл рассматривал редкие фотографии брата в соцсетях или виделся с ним вживую, то чувствовал и жалость, и брезгливость. Он как бы узнавал в брате себя, каким бы мог стать, сложись его характер и обстоятельства жизни иначе. Но Лёша преждевременно поседел, зачем-то отпустил бороду. Глаза Лёши смотрели на мир бесстрастно, равнодушно, ничего не ожидая и ничего не требуя. Лёша нигде не работал, тянул через годы необязательные отношения с какой-то подругой школьных времён и был заядлым геймером. И так немногословный, с годами он становился всё тише. Иногда собирал модели кораблей и уже не мог представить свою жизнь без матери. Кирилл смотрел на брата и думал о том, что такое старение, и о том, какая же всё-таки это несправедливость – треть жизни бояться неминуемой старости и две трети жизни мучиться от старости. Когда-то давно на уроке биологии он услышал фразу учительницы и запомнил её на долгие годы: старение, – растущая гипертрофия клеточной протоплазмы. Компактное и бессмысленное определение, за которым кроется столько безнадёжного ужаса. Он смотрел в зеркало и мысленно снимал с себя кожу, оставался с обнажёнными жилами, венами и артериями, словно экорше в художественном классе. Всё эта масса аминокислот, углеводов, белка, костей. Калейдоскоп веществ и химических элементов: кремний, магний, золото, рубидий. Если природа так умна, то как за все эти миллиарды лет она не смогла решить самую важную задачу – хотя бы из жалости к себе самой, к собственному труду задержать время? Почему из удобной лёгкой одежды тело превращается в тюремную клетку и больше не приносит ни радости, ни пользы, а только стонет и ноет, всё больше разрушаясь год от года?

– Это не я начал.

– Какая разница кто. Просто не ведись на это.

Мама закашляла.

– И вообще, мам, бросай курить уже. Кашляешь весь день. Или на электронные переходи.

Петя сделал динозавром вираж и аккуратно приземлил его прямо в Лёшину кружку с чаем.

– Прости, Лёш, – извинился за сына Кирилл.

– Да ничего. Пусть погреется в чайке.

Кирилл смотрел на маму. На то, как она держит сигарету, подперев локоть другой рукой. На то, как вытяжка всасывает в себя дым. На то, как солнце опускается за окном прямо на Останкинскую башню. И он всё ждал, когда солнце наконец напорется на острый пик и лопнет навсегда. В тот вечер они ещё несколько раз были на грани ссоры. Но Кирилл вовремя себя останавливал и против воли соглашался с матерью. Лёша был всё так же молчалив. Уложив ногу на ногу и скрестив руки на груди, он смотрел то на Кирилла, то на маму, думал о чём-то своём и заваривал одну кружку чая за другой. Кирилла это раздражало. Лёша напоминал ему какого-нибудь студента-радикала из романов Достоевского, чьи безумные идеи настояны на крепком чае. Ему надоело говорить